— Мы в студии поедим, причем без суеты, там место есть. Ираклий Константинович! — обратился он с здоровенному, под два метра ростом, повару, — к нам гостья пришла, Вера Андреевна. Вы не могли бы для нее сделать легкий такой перекус? Мы будем в новой студии…
— А времени у гостьи сколько? — поинтересовался, судя по сильному акценту, грузин.
— Часа полтора…
— Тогда я все приготовлю, попрошу Ларису вам еду принести… где-то через полчаса готово будет.
— Вот, заходи, — Миша пропустил Веру вперед, — это наша новая студия. Видишь, сколько тут места? А там как раз эту стеклянную маримбу Сашка и ставит… уже поставил и убежал куда-то. Но скоро вернется!
— А это что за страшный сундук? — спросила Вера, глядя на огромный электрический агрегат, занимающий почти все место перед огромным окном, отделяющим аппаратную от студийного зала.
— Это — пульт управления вон тем магнитофоном, — и Миша показал уже на другой металлический ящик, занимающий половину задней стены студии.
— Насколько я помню, у вас магнитофоны все же поменьше были…
— Ну да… только этот — не просто магнитофон, у него сразу двадцать четыре стереофонических дорожки. Для записи-то пластинок звук, исполнение должно быть идеальным — а если какой-то музыкант сфальшивит, то все заново приходится играть. Вот мы и придумали: там, в студии, когда оркестр играет, мы разные инструменты помещаем в клетушки… стенки ставим такие же стеклянные, как и в аппаратной, с трехслойным стеклом, и пишем их по-отдельности. И если кто-то сфальшивит, то переигрывать приходится лишь одну партию. При этом — вот тут на пульте специальные переключатели есть — тот, кто заново партию играет, через наушники слышит все остальные партии, то есть как бы вместе с оркестром свою партию исполняет. Мы уже попробовали, две пластинки таким образом уже записали…
— То есть с этим магнитофоном можно вообще каждую партию отдельно играть?
— Наверное, да.
— А как вы добиваетесь синхронности звука?
— Очень просто: все пишется на одну пленку, а работает каждая головка на запись или на воспроизведение, вот этими переключателями и устанавливается. А когда все готово, мы просто все каналы на воспроизведение ставим. Тут каждый канал можно для стереофонической записи сдвигать вправо-влево, громкость для каждого отдельно регулируется… мы с ребятами этот аппарат почти два года делали! Хотя все равно хреново получилось: тут пленка шириной в шестнадцать сантиметров используется, ее даже переставлять нельзя, потому что сразу настройка каналов сбивается, перекос головок заметный получается — а всей пленки хватает всего на десять минут записи. Сейчас ребята во Фрязино думаю, как бы эту проблему решить, а пока…
— Миш, как я поняла, тут теоретически один человек может по очереди все партии исполнить?
— Хм… действительно. А что, хочешь попробовать?
— А студия плотно в работе занята?
— Вообще не занята, мы только аппаратуру настраиваем, так что в план ее еще не включили. И, опять же, микрофоны еще не все изготовлены, так что до конца октября…
— Тебя мне просто господь бог послал, не иначе. Значит так, у меня во вторник двухчасовое окно и в четверг, а в пятницу вообще с двенадцати до четырех… у тебя для этих твоих железяк электрических операторы есть?
— Пока я за оператора, и Володька — но он сейчас во Фрязино…
— Сможешь мне выделить время в мои перерывы? И свое уделить в качестве оператора?
— Старуха, ты меня обидеть что ли решила? Вся студия и я вместе с ней в твоем распоряжении! А вот и перекус принесли…
— Ты вроде произнес слово «легкий»…
— У Ираклия Константиновича «легкий» — это как раз вот столько. А «плотный» мы заказываем только если нас тут сидит человек пять, и сидеть мы всю ночь собираемся…
Подошедший вскоре Саша Соловьев тоже получил массу «ценных руководящих указаний», но он принял участие лишь в первой сессии звукозаписи, а потом просто вызвал из Владимира молодую девчонку, которая — по его словам — «с любыми ударными куда как лучше меня обращаться умеет». И оказалось что да, умеет: она мало того, что занималась изготовлением маримб на заводе, так еще и в заводском ансамбле играла — как раз на ударной установке. А за плечами у нее была Владимирская музыкальная школа по классу фортепьяно — и до конца месяца у Веры времени на отдых вообще не оставалось. И ровно в тот момент, когда Вера объясняла девочке Оле «а сейчас ты на маримбе делаешь вот так: динь-дон, динь-дон… про другие инструменты не думай, они уже свое отыграли… а микрофоны твои мы, пожалуй, поставим вот сюда…», Станислав Густавович, вытащив откуда-то бутылку сока и пару пирожков, приступил к объяснению того, как работают разные финансовые системы…
— Вот смотрите: есть у нас десять рабочих, которые живут в этой замечательной табуреточной стране, и каждый идет в лес, зубами — на манер бобра — сваливает дерево, зубами же вытачивает все заготовки для табуретки, затем табуретку собирает — и каждому приходит его личное счастье. Почти каждому: у кого-то зуб заболел, у кого-то злой сосед бревно подгрызенное украл — а без табуреток народ мрет! И очень скоро вымрут все. Но тут приходим мы, вообще с другой планеты приходим, поэтому обходимся без табуреток — и безобразие это прекращаем. Теперь у нас табуретки делает только один человек, двое делают ему топоры и стамески, чтобы табуретки быстрее производились, еще двое делают инструменты для тех, кто делает топоры со стамесками. Один руду копает, чтобы было из чего инструменты делать, а еще один рудокопу кует кирки и лопаты. Один человек — мы же в будущее смотрим — учит детишек этих рабочих всякому, еще один — всех лечит, чтобы работа шла без перерывов и сбоев. Ну и последний, самый крепкий мужик, ходит с мечом вокруг остальных и от злых соседей всех защищает. Мы вот все организовали так замечательно, но возникает вопрос: как всех таких трудолюбивых тружеников за работу вознаградить? Точнее, как распределить конечный результат труда, то есть табуретку, между всеми, в процессе участвующими? Ведь потребности-то у всех разные, и желания разные. Но с этим люди все давно решили: они придумали деньги. И рабочие получают денег по результатам своего труда: лучше поработал — больше получил.
— Это-то понятно.
— Теперь, раз уж мы такие мудрые пришельцы, устанавливаем цену на каждую табуретку в десять рублей. Сколько из этой суммы платить табуреточному мастеру?
— Вот это-то я из вас и пытаюсь вытянуть!
— Ответ прост до безобразия: раз уж мы продает табуретку людям по себестоимости, а себестоимость включает в себя труд десяти человек, мы платим мастеру рубль. И по рублю платим каждому, кто вообще в процессах был задействован. Выходит, что себестоимость табуретки у нас равна десяти рублям: мы же всем рабочим за нее именно столько заплатили…
— А врач или учитель, они разве в производстве…
— И они тоже участники, без них все производство встанет: люди заболеют и умрут, а необученные детишки их заменить не смогут. И воина тоже учитывать приходится.
— Ну, это тоже понятно. А вот как работает финансовая система и причем тут эти… как их… виртуальные деньги…
— Вот сейчас всё самое интересное и начинается. Для простоты предположим, что все рабочие трудились одинаково усердно, и каждый свой рубль честно заработал. Но чтобы быть в этом уверенным, мы все же должны труд каждого учитывать, а деньги как раз и есть мера учета труда. Овеществленного труда, нас вообще не должно волновать, как сильно рабочий при выполнении своей работы потеет и пыжится. Он свою работу сделал — скажем, изготовил станок — и заработанный рубль получил. То есть, выходит, у нас табуретка стоит десятку, а станок для ее изготовления — всего один рубль.
— Но ведь…
— Вот именно! Мы в такой модели все сопутствующие расходы и весь труд, не связанный непосредственно с производством товара народного потребления, отнесли на последний этап общей работы. Но деваться-то нам тут некуда: рубль мы обратно в казну получим только когда продадим этот народный товар народу, у нас нет другого источника этих рублей! Наличных рублей.